«Я поняла одну вещь. Бояться нужно не пьяного гопника... Бояться нужно всю эту улюлюкающую толпу жижистов. Жестокость не на улицах, братцы. Она, наряженная в модные тряпки, сидит в офисах и брызжет ядом в мониторы». Это слова девушки, которая рискнула рассказать в «Живом журнале» об изнасиловании. Впрочем, давайте по порядку.

Все, как мне кажется, началось с другого поста, в котором всего лишь были собраны несколько примеров социальной рекламы против физического и сексуального насилия по отношению к женщинам и детям. Такие граждански активные тексты, слава Богу, появляются в блогосфере в последнее время все чаще, и не беда, что одни и те же принты из серии «Бьет – значит, ненавидит» и «Педофилов к ответу!» тоже кочуют из блога в блог. И комментарии, как правило, там предсказуемые – от «Спасибо, что не молчите о такой серьезной проблеме» до «Понапридумывают черт знает что, такого не бывает».

Но на этот раз что-то изменилось. Общество ли наше изменилось, женщины ли стали смелее, но вдруг тут и там стали появляться ответные посты, в которых люди не просто копировали картинки, а признавались: «Да, насилие существует. В моей жизни оно тоже было». Истории эти по большей части анонимные, благо Интернет позволяет. А одна женщина взяла и написала открыто, не скрывая лица и имени.

Ее пост – «Сделай мне больно» – вызвал волну негодования. Основные претензии: «Сама виновата» и – куда ж без этого! – «Понапридумывала черт знает чего, так не бывает». Громче всех не верили мужчины. Видимо, причина в том, что большинство женщин знают – именно так и бывает. Еще как бывает.

Я тоже знаю, что это такое. Мои подруги знают, что это такое. Насилие – физическое и сексуальное – очень распространенное явление в наших палестинах. Насилие – это взрослый дядька, отец семейства, который закрывает тебя, школьницу, в кабинете и начинает приставать, а ты просто немеешь и цепенеешь от ужаса, ведь ты просто ребенок, которого учили слушаться старших, то есть быть покорной. Трудно, невыносимо трудно бить портфелем между ног человеку, которого всегда называла по имени-отчеству.

Насилие – это мужские ладони в транспорте, жадные и беспощадные к твоему двенадцатилетию. Это водитель рейсового автобуса, пообещавший твоей маме приглядывать за тобой и высадить в деревне у бабушки, а вместо этого усмехающийся: «Поедешь со мной до конечной». Это твой бег, твой заячий страх, твое бешеное сердцебиение, твой ужас перед взрослым, непонятным миром.

Насилие – это мальчик Игорь, в которого ты влюблена и который сначала приглашает на медленный танец, а потом, уведя чуть в сторону от входа в клуб, бьет в лицо в ответ на твое испуганное «Не надо...» Это слезы Таньки, которую не просто изнасиловали, но и раздели в парке, чтобы не убежала, – кавалер ушел за другом. Это таксист, который не выпускает тебя из машины. Это знакомый твоего бойфренда, который сначала вызывается отвезти тебя домой, а везет в итоге к себе и ты на ходу выпрыгиваешь из машины, не соображая, как рискуешь. Это голос Юли в телефонной трубке: «Только что... Возле дома... Какой-то в шапке. Я притворилась, что мне нравится, чтобы он меня не убил. Только никому не рассказывай». Это слова твоего друга Димы о том, как взрослый мужчина подкараулил его, мальчишку, у гаражей... Это милый интеллигентный мужчина, который от бессилия и злобы: «Ах, ты не хочешь?» – начинает тебя душить. Это начальник, который грозит увольнением, если не уступишь. Это пьяный милиционер, который, получив отставку, приходит на день рождения Светы и целится в нее из пистолета: «Бросить меня решила?» Это десятки, сотни мужских, юношеских наглых рук, кулаков, угроз, пощечин, пинков, тычков, ударов, которые сопровождают твою юность и юность твоих подруг.

И не говорите мне, что этого не существует!

Не. Смейте. Мне. Это. Говорить.

От страха во рту все пересыхает, вы знаете это? Вы знаете, как пугаются девочки, которые еще тем летом были просто детьми, а в это лето уже являются объектами сексуальной агрессии? Их не учили защищаться, их только призывали молчать, когда говорят старшие. И весь их опыт, все их умение – это вот так молчать.

Мы молчим. Ни одна из изнасилованных, которых я знала, никогда не обращалась в милицию. Не говорила ничего родителям. Маскировала синяки и ссадины. Делала вид, что все в порядке. Чтобы сейчас любой дурак в ЖЖ мог с полной уверенностью сказать: «Да вы все придумываете».

В чем причина такого молчания? Дело не только в самобичевании, не только в том, что жертва преступления не доверяет профессионализму следователей. Жертва просто знает – люди, скорее всего, обвинят не истинного виновника, а ее. Почему-то им так легче.

Даже самые близкие склонны думать в ключе: «Она, наверное, сама виновата. Я буду думать так, иначе у меня мозг взорвется». Американка Элис Сиболд описала это в автобиографичном романе: «Речь шла об оружии насильника. Возможно, я сама упомянула, что полицейские нашли мои очки и его нож практически в одном месте, возле вымощенной кирпичом дорожки. «Ты хочешь сказать, в тоннеле при нем не было ножа?» – удивился отец. «Ну да», – подтвердила я. «Не понял… Как же он умудрился тебя изнасиловать, если у него не было ножа?» Уж если отец не может сообразить, что к чему, и практически обвиняет тебя, словно ты сама хотела – «Да, да, сделай мне больно!» – быть избитой и изнасилованной, то что уж говорить о других? Понимания не жди. Жди косых взглядов, перешептываний за спиной: «Это она, та самая… Вы слышали, что с ней случилось?» – и даже издевательств. «Изнасилованная» – это ярлык. Ты уже не та, ты пропащая, порченная, прокаженная.

Вы когда-нибудь жили в общаге? Вы знаете, что там бывают изнасилования? Часто. Одинокая провинциалка, маленькая и испуганная, кому она может жаловаться? Она просто продолжает жить там, где на стенах рисуют похабные картинки, изображавшие ее с широко раздвинутыми ногами, а рядом – очередь из мужских фигур. И еще надпись: «Ленка дает всем».