Карачев - Библиотека, Заря, статьи, обзоры.

«Мне ввели в вену лекарство. Подождали минуту. «Теперь лекарство против алкоголя у вас в крови, — сказал врач. — Что вы любите больше из алкогольных напитков?» Я почему-то соврала, что пиво. Мне дали буквально глоток. Я выпила — и стала задыхаться. Примерно минуту это происходило, неприятно, честно говоря, но не страшно. И вдруг я понимаю, что задохнулась. Совсем. Я больше не дышу. И выскакиваю из своего тела куда-то далеко вверх, под потолок. Реаниматоры внизу начинают суетиться, теребят меня, кричат: «Дышите, дышите!» Вот странные, думаю, ну как же я могу дышать, если я умерла?

Это случилось, когда мне было 24 года. Все началось с того, что министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш лично позвонил моему папе и пригласил на беседу. И сказал, что девочка хорошая и вообще наша надежда, но надо ее спасать. Пьет, гуляет, режиссер Кончаловский по три дня ее найти не может, съемки «Сибириады» срываются. «Мы можем дать команду, ее повяжут и отвезут на принудительное лечение», — сказал Ермаш. Спасибо моему великому папе, который слишком хорошо знал эту девочку. Он ответил: «Я вас прошу, я умоляю, не делайте этого! Она должна все понять и прийти сама. Иначе мы ее потеряем. Вы же не знаете характер моей дочери, она просто выпрыгнет с любого этажа. Ее нельзя в наручники, нельзя принудительно. Она слишком свободна, она же птица!»

Я ведь и правда из дома с балкона третьего этажа упорхнула. Сбросила сумку с несколькими нижними штучечками и кофтой-водолазкой и ушла жить к подружке. Мама у меня была крупным начальником в министерстве просвещения, а папа работал инженером на военном заводе. И в семье всю жизнь был закон: к 11 вечера обязательно быть дома. Ну а какие там 11 вечера, если у нас в общежитии ВГИКа в это время только самая туса начиналась? А я ведь возвращалась. Снималась с 17 лет, меньше 400 рублей в месяц не зарабатывала, на съемках в гостиницах жила, а в Москве — к одиннадцати домой возвращалась! Но в какой-то момент протест зашкаливает. Ведь ты же маленькая, ты же ничего не понимаешь еще, ты еще не готова — ни ум, ни душа еще не готовы к самостоятельности, но они протестуют, и все. И я ушла из дома. А характер-то русский, необузданный, тут тебе и широта, и размах. Вот я с размахом и погуляла. Помню, как мы стоим с моей подружкой Гражиной Байкштите в магазине и Гражинка покупает крем «Пондс». 3 рубля 17 копеек. И мне говорит: «Купи себе крем, хороший. Или тебе не надо?» А я отвечаю: «Мне надо, но я себе сейчас просто не могу позволить…» При этом я прошлым вечером прогуляла в ресторане ровно 317 рублей. В этот момент моя актерская ставка уже составляла 56 рублей за съемочный день, и иногда шли по два фильма в параллель, да еще и концерты по стране — по пять концертов в день просто за нереальные деньги

. В то время 300 рублей заработать за день — это очень серьезно. А я зарабатывала все больше и больше — и у меня не было ни копейки. Помню, зима, Новый год, я стою и ловлю машину. На мне роскошные сапоги, дорогущие, французские. И на большом пальце — дырка. Денег починить нет, очень холодно и очень-очень стыдно.

И вот в феврале я не выдержала. Пришла к папе и сказала: «Мне все это надоело, помоги!» И папа тут же устроил мне встречу с врачом. А они в то время только закупили эти ампулы американские — нет, не ампулы, как-то по-другому это называлось, не помню. Помню только, что одна штука 150 рублей стоила. Их еще у нас никто не применял, и это был первый эксперимент — на мне его и провели. Три недели в моем организме не было ни грамма алкоголя, ходила чистилась, а потом мы поехали куда-то далеко, в какую-то однокомнатную квартиру очень странного происхождения. Был мой отец, врач и я. А в квартире оказалось еще два человека. Это я потом узнала, что они были реаниматоры, тогда меня никто не предупредил. Положили на кровать, подключили к каким-то машинам и ввели лекарство. А потом дали тот самый глоток пива.

Знаете, я даже передать не могу, как мне было хорошо, когда я вышла из своего тела. У меня тут же другое тело образовалось: кругленькое такое, очень комфортабельное, замечательное. Папу только жалко: он кричит на них, у него истерика, бьется. Я летаю вокруг, все пытаюсь ему сказать, как у меня все хорошо, — а он не слышит. Реаниматоры волнуются, потеют. Одна капля пота упала мне на щеку. Очень странное было ощущение, интересное… Я смотрю на эту женщину, которая там лежит внизу, и понимаю, что она такая старая, толстая и некрасивая. Ну да, мне 24 года, но я действительно вижу свое тело некрасивым и толстым. И понимаю, что ни за что не хочу в него возвращаться, потому что по-настоящему мне хорошо «здесь и сейчас», в моем новом теле. В нем я могу путешествовать. Я научилась этому в долю секунды. Просто увидела свою маму, она тогда в командировке была в Германии, — я видела, как она сидит и что-то пишет. Потом оказалась в Нью-Йорке, где никогда не была. Потом увидела, как моя бабушка на Коровинском шоссе в это время жарит котлеты…

И тут уже у врачей начинается серьезная истерика, и они хватают электрошок — или как там называется эта штука? С первого разряда не подействовало, только со второго… Знаете, это вылетела я из своего тела легко, быстро и без всякой боли, а обратно, сверху вниз, в физическое тело, я летела долго, и это было больно. Я не могу вам описать эту нечеловеческую боль. Никакие роды с этим сравнить нельзя. Может, только ребенок испытывает такую боль, когда рождается.

Я упала в свое физическое тело, простите, как в «мешок с дерьмом». И помню первую мысль после падения: «Вот я и в тюрьме». Потом мне объяснили: «Ты поняла, что с тобой будет, ежели ты выпьешь?» — «О да, я поняла!» Хотя я уже знала, что все равно пить больше никогда не буду. Дело ведь не в страхе, дело в понимании... Нет, я как-то попробовала. Почему-то подумала, что это возможно, — и убедилась, что невозможно. Я не хочу снова скатываться туда, где я была до лечения. Поэтому и пробовать больше никогда в жизни не буду.

Я никогда не забуду выступление Джона Леннона в Центральном парке в Нью-Йорке. Ему было уже ближе к 40 годам, и молодежь визжала: «Что самое лучшее?! Ты можешь нам сказать?!» И он ответил: «Нет ничего лучше, чем быть на чистяке!» Вот я так теперь и живу — в звенящем таком чистяке. И это действительно самое лучшее.

Через восемь месяцев после клинической смерти я вышла замуж. Странно, но я как-то никогда особенно к этому не рвалась. Если я любила человека, если мне было хорошо с ним — то чего же еще надо? Я правда не понимала. И в первый раз меня Максим Дунаевский буквально вынудил, чуть ли не силой в загс притащил.

С Максимом вообще удивительно все получилось. У меня ведь совсем с другим человеком был роман. Это потрясающий человек, сегодня он очень известный сценарист, режиссер и к тому же большой начальник в нашем кино, очень-очень известная личность. Карен Шахназаров. И я очень сильно в него влюблена была. А он… Он вдруг однажды сказал, что ему нужно писать сценарий, — и исчез. Даже звонить мне перестал. Я переживала, конечно, плакала неделями. А мудрая моя бабушка мне сказала: «Да что же ты так убиваешься, внученька, судьба придет, на печке найдет!» И так получилось, что в ту же ночь я уехала в Ленинград — я там снималась.

Приехала, поселилась в гостинице, и оказалось, что за стенкой в соседнем номере живет композитор Дунаевский. Кто-то из его музыкантов пригласил меня, сказал, что будут петь песни, и я пришла. И оказалась в «люксе», где за пианино сидел Максим Исаакович Дунаевский, который на меня не произвел вообще никакого впечатления, вот просто по нулям. Но когда он начал петь — все эти песни, которые я так любила, что знала наизусть каждое слово... Когда он закончил петь, я себе сказала: «Все, я умираю, я его люблю».

В этот же вечер он оказался у меня в номере. Но знаете как? Его просто затолкнули ко мне его друзья-музыканты. Он не шел ни в какую, а они стали дурачиться и насильно втолкнули. Он скромный, растерянный, очки все время сваливаются, мялся-мялся, так ничего и не сказал толком. Ушел, и я не задержала. Ничего тогда не произошло. А произошло, когда мы встретились в Москве через неделю. И дальше вдруг понеслось на такой сумасшедшей скорости, что еще недели через две-три мы уже снимали вместе квартиру на «Полежаевской».

И вот тут наконец-то вдруг позвонил Шахназаров. Трубку снял Максим, позвал меня. Я слышу голос Карена: «Натуся, я закончил сценарий. Что делать будем? И кстати, кто это там у тебя? Твой брат, кузен?» Я говорю: «Нет, это Максим Дунаевский, и мы с ним живем вместе». Короче говоря, права была бабушка: судьба придет, на печке найдет. Вот так у нас случилось с Максимом.

Знаете, про Максима много чего говорят, про его колоссальную любвеобильность. Семь жен, да и кроме жен тоже все в порядке… И все же никакой он не ловелас. Просто талантливая, потрясающая личность и обожает женщин. Он — художник, и ему абсолютно необходимо вдохновляться. Но это же понимать надо. Я понимаю это сейчас. А тогда ничего я не понимала, я только ревновала. Это была ревность на таком... диком, безумном, знаете ли, плебейском уровне.

При этом ничего «такого» не происходило. Мы, например, просто едем с ним в машине, а по улице проходит женщина с божественной фигурой. И я же вижу, чувствую просто, что он уже ее в мыслях своих ..., как только мог. И я выпрыгиваю из машины на полном ходу.

Интересно: Все больше нас увлекает этническая музыка, почему? - Зов предков или тяга к экзотике

Но и любила его очень. Мне было с ним хорошо. Настолько хорошо, что ничего больше и не надо было. И я была уже глубоко беременная, когда Максим сам стал меня убеждать выйти за него замуж. А я никуда не спешила, говорила: «Максим, ну зачем мне выходить замуж с таким животом. Давай потом это сделаем». — «Да ты с ума сошла? Как это можно так родить ребенка...» Такой порядочный, с ума сойти! И я сказала: «Ну хорошо». На седьмом или восьмом месяце беременности мы пошли с ним в загс и расписались. Просто расписались, и все. Помню, я была в белой юбке хлопковой и в белой венгерской кофте с цветами. Даже ничего не покупала себе специально...
Продолжение