Евангелие от Луки
Все предки Марины Ивановны
Цветаевой по отцовской линии были священниками, кроме самого Ивана
Владимировича, который, хоть и закончил семинарию, и даже академию, но
батюшкой не стал. Духовное звание в России долгое время было почти
кастовым. Так что, когда вышло послабление, многие тут же сменили
профессию, серьезно пополнив революционные ряды. Формальное, внешнее
благочестие, конечно, сохранилось. Но Цветаева не принимала его с
детства.
Рано лишившись матери, она вообще росла самостоятельной
и своевольной. Незадолго до первой исповеди ее преследовало странное
наваждение: вместо молитвы, несчётное число раз, холодея от кощунства,
она произносила: Бог-Чёрт, Бог-Чёрт… Готовясь признаться в этом
священнику, она была обескуражена его вопросом: с мальчиками целуешься?
О том, что действительно мучило юную душу, никто не спросил…
Кончилось это плохо. Осенью четырнадцатого, через год после смерти, будучи уже женой и матерью, она влюбилась… в поэтессу Софью Парнок. Этот роман Цветаева назвала «треклятой страстью» и «часом своей первой катастрофы». Она понимала, что искупалась в такой мерзости и грязи, какую надо еще поискать, но вырваться сама не могла – грех притягивал. Он приносил то, к чему она давно рвалась: быть вне общества и вне Закона.
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе... - Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтоб могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.
Это последнее стихотворение из сборника «Подруга». Цветаева никогда не публиковала эту книгу и почти никому не давала ее читать при жизни. Но вся Москва и так все знала. Неизвестно, что именно: жалость к опозоренному мужу, любовь к дочке, жажда творчества, а может быть, все вместе, но только что-то разбудило в Марине Ивановне острое чувство вины перед Богом и покаяние. Она впервые ощутила присутствие Живого Христа, стала целовать иконы в храме и Распятие, чего никогда раньше не делала, и бросилась к другим поэтам, чтобы понять, что происходит в ее душе. Уехав в деревню, в Александровскую слободу, она буквально штудирует духовную поэзию Ахматовой и Гумилева, но особенно – Блока. На Пасху 16-го она пишет ему посвящение.
Ты проходишь на запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад Солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный -
Ты пройдёшь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души!
Я на душу твою – не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому, святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег
И во имя твоё святое
Поцелую вечерний снег -
Там, где поступью величавой
Ты прошёл в снеговой тиши,
Свете Тихий – Святыя славы -
Вседержитель моей души.
«Раз и навсегда – все мои такие стихи, все вообще такие стихи обращены к Богу. – Поверх голов – к Богу! Так: все мои стихи – к Богу если не обращены, то возвращены. (Это написано уже в 31 году, в «Истории одного посвящения. А вот строчки из 18-го.)
Я – страница Твоему перу,
Все приму: я – белая страница.
Я – хранитель Твоему добру:
Возвращу и возвращу сторицей.
Я деревня, черная земля.
Ты мне луч и дождевая влага.
Ты – Господь и Господин, а я –
Чернозем – и белая бумага.
Ведь это же молитва! Тогда я этого еще (и тут Марина Ивановна обрывает саму себя) – нет, знала! – упорно не хотела знать». Видимо, как и у всей страны, ее взрослое сознание окончательно сформировала революция и гражданская война. Все личное уходит на второй план. Гражданский голос Цветаевой начинает звучать сразу. На Пасху 1917-го она пишет Николаю II:
Пал без славы
Орел двуглавый.
– Царь! – Вы были не правы.
Помянет потомство
Еще не раз –
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.
Ваши судьи –
Гроза и вал!
Царь! Не люди –
Вас Бог взыскал.
Обвинив царя в отречении как в предательстве присягавших ему и верных своему слову людей, она заканчивает свое посвящение так: «Царь! – Потомки и предки – сон. Есть котомка, коль отнят трон». Но когда через год, 17 июля, стоя в очереди, Марина Ивановна увидит, как равнодушно люди слушают вопли газетчика о расстреле царской семь, она громко, чтоб все слышали, скажет дочке: «Аля, Император убит. Молись!»
Такое «чудачество» большого поэта никого не удивило. Многим было уже известно стихотворение «Дон» из «Лебединого стана», написанное весной 18 года! Отметив его специальным «Нотабене», как свое любимое, Цветаева во всеуслышание заявляет, что белое движение обречено на гибель, но всякий честный человек в России должен быть с ним.
Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
- Где были вы? - Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: - На Дону!
- Что делали? - Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
Осень 1919 года. Есть в Москве нечего, нет даже хлеба – одно зерно. У Марины Цветаевой на руках две дочери: Ирине два с половиной, Ариадне, Але, – семь. Муж – офицер Белой армии, и от него нет никаких вестей. Кто-то из знакомых говорит, что девочек можно пристроить в какой-то загородный приют в Кунцеве – там топят и кормят американскими продуктами. Понимая, что зиму троим не пережить, в середине ноября Марина Ивановна их отвозит.
Под новый год ей сообщают, что в «образцовом» приюте вовсе не так уж хорошо (постоянные карантины, все тот же голод), и что детей лучше было бы забрать. Но куда!? Из семи комнат в квартире жилой осталась одна. Окно в ней от буржуйки потемнело так, что в комнате всегда ночь. На дрова ушла вся мебель, а температура по утрам все равно не выше пяти градусов… Наконец, Аля заболевает тифом, и Марина бросается за ней. Хватает домой. Из последних сил выхаживает. А второго февраля узнает, что с голоду умерла ее младшая дочь.
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую -
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать – разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
Этот материнский стон вырвется из Марины Ивановны только на Пасху. До этого – полное молчание, загнанность и тоска. Почти все вокруг обвиняли ее в смерти Ирины. Да, наверное, и сама она. В те же дни, в то же Светлое Христово Воскресение 20-го, она пишет стихотворение «Грешница».
Ты пишешь перстом на песке,
А я Твоя горлинка, Равви!
Я первенец Твой на листке
Твоих поминаний и здравий.
Звеню побрякушками бус,
Чтоб Ты оглянулся – не слышишь!
О Равви, о Равви, боюсь –
Читаю не то, что Ты пишешь!
А сумрак крадется, как тать,
Как черная рать роковая.
Ты знаешь - чтоб лучше читать -
О Равви – глаза закрываю…
Это из Евангелия от Иоанна. Когда фарисеи привели ко Христу перепуганную женщину и спросили: надо ли побить ее камнями, потому что она поймана в прелюбодеянии? – Иисус ответил: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Книжники разбежались. Для Цветаевой это была не только самозащита – ее саму хоть и заставали не раз, но смертью не наказывали, просто не любили. Не имея собственных сил на борьбу, она надеялась на Спасителя. Ведь евангельские мироносицы: и Мария Магдалина, и Иоанна, жена домоправителя Иродова, и Сусанна, были исцелены Господом от злых духов и болезней, и потом служили Ему своим имением. И были на Голгофе. И первыми пошли ко гробу. И первыми увидели Христа Воскресшего.
1921 год. Гражданская война закончилась, а известий о муже все не было. Цветаева не сдавалась. Она будет ждать Сережу. Ждать и искать. Всех знакомых она умаляла спрашивать о нем, где только можно. И вдруг 1 июля благая весть: «Мой милый друг – Мариночка! С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего от Вас не буду требовать – лишь бы Вы были живы!»
«Мой Сереженька! – отвечает она Эфрону. – Если от счастья не умирают, то каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. Не знаю, с чего начать. – Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам…»
Вообще-то, белогвардейских жен в те времена нередко расстреливали или отправляли на Соловки. Но она об этом даже не вспомнила – так и написала в прошении «для воссоединения семьи». Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не одно обстоятельство. Примерно в это время советское правительство начало готовить массовую высылку инакомыслящих.
Во-первых, от них давно пора было избавиться, а во-вторых, надо было идейно расколоть эмиграцию. А кто это мог сделать лучше, чем вечно бунтующие Николай Бердяев, Сергей Булгаков и Марина Цветаева? Ей стали всячески намекать на положительное решение ее вопроса, а заодно поставили на усиленный паек. Марина Ивановна, словно почувствовав, какого от нее ждут поведения, стала Ариадну откармливать (а, может быть, ей кто-то и сказал – ведь нашелся чекист, который посоветовал ей до границы помалкивать, потому что ее будут в поезде «сопровождать»). И когда дочь спрашивала, не достаточно ли она уже толстая, чтобы поразить Европу, Цветаева строго отвечала: «Ешь, Аля! И без фокусов! Знай, что это я тебя выбрала».
Марина Ивановна действительно ощущала себя евангельской блудницей. Но не только из-за страстей. Ей казалось, что женщина, пришедшая в дом Симона-фарисея, должна была иметь неимоверную решимость и немыслимую свободу, чтобы из пропасти падения решиться полюбить Учителя и так выразить свое чувство.
Когда хозяин дома подумал про себя, что если бы Иисус действительно был пророком, то знал бы, какая женщина прикасается к Нему, Христос рассказал ему притчу. Один человек был должен пятьдесят динариев, а другой пятьсот, и заимодавец простил обоим, потому что им нечем было платить. «Который же из них более возлюбит его?» - «Думаю, тот, которому более простил». И Господь ответил: «Правильно ты рассудил».
"И, обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты эту женщину? Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отёрла; ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит". Евангелие от Луки
11 мая 1922 года, перекрестившись на каждую церковь, Марина Ивановна с Алей уехали из Москвы. Встреча произошла на перроне берлинского вокзала. Из воспоминаний Ариадны Эфрон. «Сережа уже добежал до нас, с искаженным от счастья лицом, и обнял Марину, медленно раскрывавшую ему навстречу руки, словно оцепеневшие. Долго, долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез».
Немного погодя Сергей Яковлевич описал друзьям свои первые впечатления: «Марина изменилась мало, но Аля… превратилась в громадного бегемота, которого я не могу поднять на руки». Н а какое-то время Ариадна Сергеевна перестала быть подругой своей маме, а стала обычной дочкой своим родителям. Это были мгновенья семейного счастья: вечерами папа читал им что-нибудь при керосиновой лампе, а мама «рукодельничала»: чинила одежду или штопала носки. Казалось, она сможет побороть в себе грязь. Она так хотела этого. Так ждала…
Вскоре Эфрон пишет другу: «Марина – человек страстей. Гораздо в большей мере, чем раньше. Отдаваться своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Марина рвется к смерти».
Жизнь Сергея Яковлевича – сплошная пытка. Но он так любил ее, так терпел и выхаживал, что смог продлить ее жизнь настолько, насколько прожил сам. Присутствие его духа, давало надежду на прощение и помогало находить себя и ей. В одну из таких покаянных минут, в августе 23-го на свет и появилась «Магдалина».
О путях твоих пытать не буду,
Милая! – ведь все сбылось.
Я был бос, а ты Меня обула
Ливнями волос -
И – слез.
Не спрошу тебя, какой ценою
Эти куплены масла.
Я был наг, а ты Меня волною
Тела – как стеною
Обнесла.